В твоём саду цветёт миндаль, и я от счастья расцветаю, простым воробышком летаю, и крошек жду твоих - кидай! Весь мир уютен и пригож, весь сад для нас одних навечно. Принцессой милой и беспечной из лягушачьих мокрых кож изящно выскользни ко мне - и я, простецкий воробьишка, как обещала в детстве книжка, к тебе из травок и камней вернусь пригожим дураком и пёрышки с ладошек сдую.
В лягушке разглядел звезду я, в твой сад наведавшись тайком.
Я бы был как Гамлет, но в этом фильме я играю роль недоумка Фили. Простофиля Филя, Филипп Иваныч - только добрые книги читает на ночь.
Я бы был простым, но меня прогнали. Раз в два года новая биеннале. Просыпаюсь с чьей-то чужой красоткой: приманил хореем, стреножил водкой.
Сигаретный дым доведёт до рака, ну и пусть – никто здесь не будет плакать. Если ром с текилой уже намешан, то не нужно помнить, как мир кромешен.
В Эльсиноре – цирк на Цветном бульваре, все в миноре, твари щекочут тварей. Этот красный смех по тарифам твёрдым, что смешит живых – не годится мёртвым:
– Фортинбрас с полками идёт на помощь. – Не купайся пьяная, ты утонешь. – Наш король сказал, что сюжет не нов был. – Убивай их, Гамлет, они виновны.
Конец, известный наперёд, работа давнего проклятья. То недолёт, то перелёт – в разрез эпох, как в вырез платья. На каждый день одно лицо, а маски – к праздникам и казням. В кругу восторженных льстецов красавиц лапаем и дразним. Из ржавых рыцарских мечей мы ладим тросточки для знати, и ненавидим горячей всех тех, кому бесстыдством платим.
Не нами так заведено: нагой ногой на холод пробу снимать с реки, а если дно речное илисто, особо его баграми возмущать – досуг, достойный русской были. С душой душить, и не пущать из мест, где век волками выли, в места, где вовсе замолчат – вот достоевщина живая. Всяк сам себе Данила-брат, острог, и тварь сторожевая.
Устав Державиным и Фетом гордиться, литературные рыцари, ремесленники, купцы стонут в наручниках культурной традиции - на запястьях ссадины, шрамы, рубцы.
И если быть абсолютно честным, я тоже кандальник на этом пути. Но вместо культуры внутренней и культуры внешней, общественной - у меня две ужасные уродливые культи.
В непроглядную темень свой взгляд уставив, вдруг поймёшь, что глаза навсегда устали, если зрительным нервом не ловишь вспышку, как безглазая кошка плясунью-мышку.
Над кварталом архангел трубой поводит, но народ на беззвучном по новой моде, или просто не могут на суд явиться ни истец, ни ответчик, ни третьи лица.
Не мишень уже, и не хмурый снайпер - только тень от судорог в битом скайпе. Только голос, слышимый по фрагментам. И другого Бога отныне нет нам.
По мостам и тоннелям кортеж промчится - Где твой выкормыш Рем? - расскажи, волчица. И который Рим будет здесь по счёту? Не хотел, но надо. Простят. да чо там!
Купола повыше, в оклады лики - невеликий прайс ради дел великих. Санкционный сыр доедают мыши. Пусть трубит архангел, но чтоб потише.
Я силою искусства своего устроил так, что все остались живы. Да, целы все, кто плыл на этом судне... *Шекспир, Буря
...Вернулся ворон. Шторм пришел за ним. Разрезал темноту безумный росчерк. Но стоит ли страшиться многоточий, Когда подставил голову под нимб? Назвался Ноем – полезай в ковчег, Вези свой зоопарк к вершинам жизни. Ты избран был – равно безукоризнен. Лишь пара хищных тварей в голове (Их имена – Предательство и Ложь) Нашёптывают скверну контрабандой: "Ты избран Им - считай, за все оправдан. Ты избран – значит, ты почти что Бог! Пока потоп подводит мир к нулю – Всё для тебя, и всё твоё отныне. Бросай гарпун киту удачи в спину. Ты, брат, в игре, и козырь – этот шлюп!" Их шёпот нарастает: жуткий вой, Ужасный лязг, невыносимый грохот. Ты глух ко мне. И я с Тобою глохну...
Мой ворон, отряхнувшись делово, Запястье покидает. Как браслет Когтистый оттиск на соленой коже.
Хоть островок оставь для нас, о Боже!
Вернулся ворон. Значит, суши нет.
Речная нимфа (Александра, г. Санкт-Петербург) -- Страшные сказки на ночь --
...выезжают погулять, серых уток пострелять, руку правую потешить, сорочина в поле спешить, иль башку с широких плеч у татарина отсечь, или вытравить из леса пятигорского черкеса... *Александр Пушкин
Сыну и дочке читала ветхие книжки – как внучка за бабки пристраивалась, пыхтя. Терему полный дестрой устраивал мишка. Эвакуировались хотя б?
Сказки густы, горемычно-многостраничны. Лисьи посулы фатальны для колобка. Царевна, пересчитай-ка свою наличность – от кокошника до лобка.
В сказке в гробу полежишь – поверишь в несчастье. Жалкие гномы косплеят богатырей. Добро с кулаками становится злом при власти. И ни окон нам, ни дверей.
После водки всё забыл: не понять - с кем пил, где был? Иль в театре зрителем? Или в вытрезвителе? Прое**л свой маузер, плавал пьяный в Яузе, на Лубянке в урны ссал, под стеной кремлёвской спал, прищемил *** дверью, ругал наркома Берию...
Речная нимфа (Александра, г. Санкт-Петербург) -- Самолёт --
Самолёт ныряет, предсмертно ревёт, дрожит. Алый отсвет на лицах, аварийный режим. Крик бьётся в горле, и остро хочется жить. Но понимаешь – отсюда уже не выйти.
Подробности жизней проносятся, как в кино – детство-школа-работа-вырвались-в-отпуск, но у кого-то – не дальше школы... Потом темно. Стюардесса воет – сколько осталось выть ей?
Жалеешь о том, что исправить уже нельзя: поменять билет, как хотела, на вторник взять. В предпоследний миг обнимаешь в мыслях опять дочку и сына, ему ещё нет пяти.
Потом ждёшь удара (невыносимая мука).
А где-то бабушка гладит внучку и внука, говорит им: тише, уймитесь, ну-ка. Мама уже летит.
достоевского читай рви тельняшку на груди депортируй нимф-ундин в стужу станции чита кто с ружьём тому почёт интернейшэнэл амнесть был народ да вышел весь за бочок схватил волчок робеспьер дантон марат и апостол муравьёв жгут старьё трясут новьём в гильотину-аппарат нараспев суют врага катят головы в толпу революция нага между ног её табу
зри свободы пьяный сын как сгорает прежний мир встань на ужаса весы и незнамое прими