Жена права: с военными не пей. Особенно - с пехотными волками. Размыта водкой правда портупей, но славы пуще прежнего алкали те два майора, Кузин и Мкртычан - враги рассудка, мирной жизни вывих - напились вдрызг, до строевых бельчат, и от стволов оттаскивали мы их. А кстати, зря - нетрезвая дуэль была бы окончанием банкета.
Но я майоров вытолкал отсель не просто так, а именно за это.
Пепелищем горьким бредя к святыням, вспомни братьев - правда ли нужен ты им? Им бы только благость, алтарь да свечи до последних дней, до утраты речи...
Запоют юродивые волхвами: не тимошка бог, он следит за вами! Вековечный бан за духовный вывих: возлюбите ближних, не ели б вы их.
Аз есмь царь, а вы токмо божьи воши! - человечья глина в сакральный обжиг. Сберегая древо, рубите сучья: не по духу сын, а отродье сучье.
Свальный грех смиренным постом искупим, но раскольный люд мы сжигаем в срубе. Не убий блюдём, не прелюбодействуй, а вот книги светские - суть злодейство.
Кто читал Ристотеля, сядет на кол. Дурачок Антипка на дыбе плакал. Окормленны души не знают ада. Не видали счастия - и не надо.
Но когда Господь призовёт к ответу - каждый будет мямлить про веру эту: мол, грешил и каялся, не взыщи же.
Пойдём в кино, любимая, пойдём, и будем, как студенты, целоваться. Мы в тёмном зале спрячемся вдвоём, и два часа никто нас не найдёт - ни дети, ни метель, ни папарацци.
Снежинок невесомых карусель кружит нас зачарованно и странно. В кругах орбит знакомых и друзей весь город наш, и с ним заботы все распались на "всегда", "давно", "недавно".
И, в новый год войдя через январь дорогой зимних грёз и тонких льдинок, мы более не смотрим в календарь, и время не наносит нам вреда - мы целое растим из половинок.
Кино весной: апрельские дожди нас выманят из царства киноплёнок. Мы будем оцифрованы в эйч-ди, нас выложит в ютьюбе наш ребёнок, винильный звук не помнящий почти.
Приснился мне страшный сон: словно бы ранним утром, в шестом часу, когда черти мрачные ньюсы в наш мир несут, - явилась ко мне известная поэтесса за рукописью, которая завалялась на антресоли.
И вот, не поев ни хлеба, ни соли, не попив даже чаю с плюшкой, поэтесса во сне мне шепчет на ушко: «Верни мне рукопись, слышь, верни, не вернёшь - наступят последние дни, заглохнут коллайдеры и компрессоры, такой ужас, что не поднять лица, не обернуться, не стать человеком снова».
Тут я припоминаю: что-то там про профессора, про дачу в Сосново, про кабинет мертвеца.
Не в силах проснуться, в ужасе шарю по антресольным полкам - не то, всё не то: про совхоз, про стиптиз, про волка... Где ж про Сосново? А вот же, нашлось, нашлось! Мир спасён, всё кончилось хорошо.
Но гостья моя немедленно растопила печку, и давай кормить её этим чтивом, нервно ходить по комнате, жечь-палить все листы подряд.
«Вы автор, Вы вправе, конечно - замечаю я ей учтиво, - но только помните: некоторые рукописи не тонут и не горят».
если ты слышишь меня ещё - помоги мне расставить правильно запятые. Расскажи, кто стоит у меня за каким плечом, и зачем на берег выбрасываются киты, и можно ли их от этого уберечь - ведь они страдают и гибнут, пока я от гимна глохну (мне не нравятся гимны, но сейчас не об этом речь).
Сделай что-нибудь, чтобы птицы не бились в окна, чтобы самолёты не падали никогда-никогда, чтобы не болели дети, а бабушки жили долго, чтобы не текли батареи в январские холода. Убереги нас от рака, и зайку ещё от волка. Накорми голодных, вразуми безумцев и дураков (про дураков не запамятуй - слишком часто я сам таков).
Накажи того, кто у деда Тёмы крадёт дрова, закрой насовсем «Дом-2», помоги спасателям, раскрой заклинивший парашют - и я отдам тебе моё сердце.
Кто позабыл, зачем у роз шипы упрятаны под листьями до срока, кто жил в раю, и неба выше был – тому не надо нового урока.
В пустом саду лишь Евина вина, Адамов грех, и сброшенная кожа: змей выскользнул в иные времена, и каждый век всё те же и всё то же – никто не помнит заповедей здесь. Никто не хочет верить, слышать, слушать. И мир, как уроборос, замкнут весь, и пожирает сам себя, и суша от вод морских навек отделена, и человек, как остров, крепко заперт. Но нет ключей в фальшивых именах, и колокол в беспомощности замер. По ком звонить? И обернутся ли? Наушники fm-волнами глушат людей, как рыбу. Пленники земли в телах недолгих тщетно ищут душу. Но пусто там, и мёртво, и уже всё ближе срок держать ответ за злое. Не откупиться кровью новых жертв, не вынести иконы к аналою.
Где было Слово – только мыши, пыль. И в истине тому не будет прока, кто позабыл, зачем у роз шипы упрятаны под листьями до срока.
Вышли из бара под тусклые фонари. Дождь не кончается. Лужи налиты чёрным - вчерашних небес прогоревший ультрамарин. Лора пьяна, Мариэль всё мурчит о чём-то.
С неба течёт, руки мёрзнут. В глазах темно и бездумно. Мокрая Лора не помнит адрес, Мариэль напевает про парусники в морях. Над улицей ртутные лампы едва горят, как звёзды над отмелью, где больше не ждут наяд.
Ежедневник Лоры напоминает атлас - в нём только планы, много страниц подряд.
Неделю бухал и бредил, дрался с призраками, ходил со тьмой на лице.
И мы, и соседи, что знали Тёму, не вмешивались, привыкли, и только в самом конце, когда уже стало страшно - скрутили его, отпоили чаем, отвели домой, уложили спать.
Тёма буянил, а мы кричали многоэтажно - откуда нам было знать чем всё закончится.
Утром его вынули из петли, уже холодного, навсегда притихшего, неживого.
Содрогнулись, но слёзы никто не лил - ни слова лишнего, ничего такого.
Двадцать лет всего, и не стало нашего Тёмки.
Словно сказал «все вон» и не дал никому войти в свою безвыходность, в заплутавшей души потёмки.
Как новорожденный, не грешивший ещё младенец выпутывается из тревоги, которой не знал внутри, из пелёнок, из маминых полотенец – так и ты вырываешься из сновидений в день: ресницы слипаются, крыши в окне покаты, заржавленным плёсом блестят в дождевой воде. Эспрессо в кофемашине ворчит, пока ты босыми ногами ступаешь на ламинат, плетёшься из спальни в ванную и, зевая, вспоминаешь, в каких цусимах твоя вина, по каким номерам спасателей вызывают.
Этот мой город, Лисбет - не твой кружевной Стокгольм: здесь даже солнце всходит, ненастье превозмогая. Если бы Бог был женщиной, Он любил бы тебя такой, но ты как Серсея Ланнистер - осмеянная, нагая - платишь цену ошибок предателям и врагам, и время тебя не лечит, и память бритвами режет. И кто бы тебе надежду в рассрочку ни предлагал, ты веришь людям всё меньше, и улыбаешься реже.
А за Невой – серый крейсер, - недвижен, неразличим за серым дождём между серыми небесами и серыми водами – он беззвучным криком кричит. И рад бы уйти, но не может. Да мы и сами себе не хозяева, Лисбет. Беспамятства краткий срок по цене снотворного из аптеки в слепом подвале - пахнет возмездием, как еретичка пахнет костром, но других утешений сегодня не выдавали.
Знаешь, Лисбет, в безверии есть свой шарм, и даже величие, но наших сердец владелец мечтает, что в каждом теле засветится вдруг душа - как милый ребёнок в нимбе из маминых полотенец.