Меня позвали читать стишки на съезд партии «Надежды России». Чтобы звучало лучше и выглядело красивей, меня нарядили в костюм невидимого пингвина. Читал я заумно, неторопливо и длинно.
Надежды вяленько хлопали, хлебали винище, трясли президиум. Зачем они это делали – не знаю, сами спросите их.
Потом кто-то бросил бутылку, но в невидимого пингвина хрен попадёшь.
Затем в рядах делегатов начался повальный падёж – то ли фетяска сыграла здесь роль Ахилла, то ли троянцы оказались настолько хилы – непонятно, но только к десерту, к моим стишкам-пирожкам, делегатов впору было раскладывать по мешкам и выносить к месту сбора твёрдых и бытовых.
Самые стойкие меня материли, отчего-то обращаясь ко мне на Вы, но всё это дело уже порядком мне надоело.
Я стянул через голову пингвинью одёжу, с чувством бросил кому-то в рожу, вышел, сел на третий трамвай, и уехал выступать в дурку - без гонорара, за валерьянку и за микстурку.
Там меня любят, принимают за своего, и готовы слушать с утра до ночи - особенно если лекарства просрочены не больше чем на год – тогда они ещё ничего.
Страницу дня перевернув, назад оглянешься понуро: за витражом былых минут Петрарке чудится Лаура. Там память заплетает в стих влечений порванные нити, там всё - «прости и отпусти». Но в сонме смыслов и наитий - невидим и неразличим, ко тьме и свету равно близок, грядущий день, как пульс, звучит - в лаурах, гердах, элоизах.
Дневниковые люди форматируют жизнь в слова: вот строчка, вот точка, вот ручка, вот голова. Голова переполнена, ручка почти пуста. Дневник всё стерпит, но Боже, как он устал.
Устал от событий, заметок, стихов, имён. Устал разделять суету и тщету времён. В нём каждая запись не дольше суток нова. Дневниковые люди надеются на слова.
Эти строчки и точки печали печать хранят: за надежду и веру здесь судят, любовь моя. Дневники много знают, и судьбы их нелегки - Дневниковые люди нередко жгут дневники.
Без меня меня родили, нарядили - и в детсад. Дом зелёный крокодилий съел меня, и в нём я сам выбирал по росту лошадь, деревянного конька, ковырял в тарелке ложкой, рвал страницы «Огонька», в хоре пел, гремел горшками, дёргал Таню за банты, изводил детсад стишками, и ворчал, как Мойдодыр.
А теперь я двухметровый грустный клоун, злобный шут, как немой у М. Петровых - не умею, но пишу.
Всё, всё прошло, теперь нам в небеса - лети со мной, легко и беспечально. Обыденности меркнут полюса, и колокол звонит для нас венчальный. Лети со мной, над городом кружи, от центра до далёких новостроек, пока есть голос петь домам чужим, и слух твой на прекрасное настроен. Лети со мной, пусть будет наш полёт над Стрелкой и над невскою волною - прощение, прощание моё.
Из переулков и церквушек, из воровства и кумовства, из всех ракушек и царь-пушек - ты быстро выросла, Москва.
Ты хорошела и взрослела, и, как приданое в лари, брала себе любое тело, какое бес тебе дарил. Ты поднималась, как опара на человеческих дрожжах. Тебе никто уже не пара, твой вальс на ленинских мощах без кавалера и оркестра: кружишь меж ГУМом и Кремлём - не то завидная невеста, не то наложница внаём. Ты щедро кормишь паразитов, по чину вымя отрастив, но нет тебе от них «спасибо», не говоря уж о «прости». В тебе прижились спесь и сила, твоя гордыня за века бессчётно душ поизносила – характер твёрд, рука легка. Но звёзд рубиновых мерцанье, неспящих окон янтари - в любви неловкое признанье, и долг в проигранном пари. Пусть этот долг тобою взыскан, но не замолен грех большой.
Ты - ханша из степи ордынской, но только с русскою душой.
Заждались, уже готовы и ждут, когда за ними придут усталые буксиры и лоцманы - выведут из гавани на большую воду, за долгие молы, за прибрежные отмели.
Отсалютуют коротким криком сирены и проводят в плавание к берегам далёким и странным.
Плыть им морями и океанами, среди айсбергов, и в молоке туманов, и свежему ветру подставлять скулы.
Различать где дельфины, а где акулы, где кракены, где морские кони - слушать, как бури ревут, как стихия стонет; смотреть на закаты, рассветы, на атоллы и острова.
Потом от спокойствия уставать, выбирать канаты, поднимать задремавшие якоря, и двигаться дальше, дальше, дальше - в новые плавания, в неизведанные моря.
Золотые мои кораблики, такие маленькие, когда вдали, а вблизи - серьёзные корабли.
Сирень уж отцвела, а я ещё тверёз, опрятен, и побрит опасной вострой бритвой. Река влажнит гранит и ждёт июльских гроз, от гроз её полнит, как шлюху от молитвы, какую б я в ночи с моста ни произнёс.
О, нимфа из Невы – допей, что не допито до дна из этих вод в оковах берегов. И Медный всадник ждёт, и конь стучит копытом, но только хладный прах летит с его подков.
Упала в красно-жёлтую листву так просто, словно век в ней ночевала. И мир на миг поддался волшебству – сон обволакивал, а время врачевало: закрылись раны, затянулись швы угас огонь вражды, иссякли слёзы (лишь вы тому свидетели, лишь вы – на белом платье тлеющие розы). Она жила - как будто не жила. Как будто дней обыденная серость была ей невозможно тяжела. И ей не говорилось и не пелось.
Она молчала, мир в ответ молчал. От тишины цветы до срока вянут. Пройдя к концу от множества начал, она искала Слово без изъяна. А Бог смотрел, и больше ничего – ни слов, ни дел, ни чуда, ни знамений. Что девочка одна в руках Его? Пусть даже гений - что с того, что гений?
Вот хлеб её, что камня был черствей. Вот дом, где век без радости гостила.
Теперь лежит беспамятно в листве. Бог не простил. А вот она - простила.
Танюша была в детсадовской группе самой маленькой, но этот смешной человечек из шкафа был ещё меньше. Вообще-то из шкафа он выходить не хотел, но Танюша выманила его пряничком, припрятанным с полдника. - Как тебя зовут? – спросила Танюша. - Фили Шу, но ты можешь звать меня просто Филя – прозвенел человечек, голос у него был как маленькие колокольчики, когда проводишь по ним пальчиками. А одет он был в голубую пижамку с жёлтыми бабочками. И босиком, никаких тебе тапочек и даже носочков на нём не было. - А нам воспитательница Вера Анатольевна говорила, что в шкафу живёт Угомон, и что он ночью вылезает из шкафа и утаскивает к себе детей, которые болтают, вместо того чтобы спать. - Нет там никакого Угомона, – сказал Филя – там только одежда на вешалках и старое одеяло, оно пыльное, и я там чихаю. - А что ты вообще там делал, в шкафу? – спросила Танюша подозрительно. - Ждал завтра. Завтра ведь праздник и представление, мне обязательно надо там быть – прозвенел Филя с самым серьёзным видом. - А как ты на праздник попадёшь? – засомневалась Танюша. – Там же все дети будут с родителями, а твои родители где? - У меня родителей нет – грустно ответил Филя. – У меня есть только Наставник, он очень умный, но строгий. Он мне важное задание поручил, я не могу его подвести. - Ну, раз так, тогда конечно. – промяукала Танюша озадаченно – А хочешь, я буду как будто бы твоей мамой, приведу тебя на утренник за ручку, и скажу: это мой Филя, можно просто Филя. - Я не простофиля, - обиженно надулся человечек – я просто… Филя! – И тут ему вдруг стало очень смешно, он разулыбался и тихо забулькал, как маленький весёлый чайник, и Танюша, глядя на него, тоже забулькала и засмеялась. Они вдвоём смеялись долго-долго, и никак не могли остановиться, аж в животе защекотало. Наконец, насмеявшись вдоволь, Танюша сказала: - Так и сделаем, вот завтра все удивятся! И мои папа с мамой тогда сразу поймут, что надо было подарить мне на День рождения щенка, как я просила. Только теперь, Филя, я щенка уже не хочу, потому что ты гораздо веселее и с тобой нипочём не соскучишься. - Спасибо тебе, теперь я точно на ваш праздник попаду! – обрадовался Филя. – Только щенка тебе всё равно подарят, уж я об этом позабочусь. Это очень важно, ведь тебе надо о ком-то заботиться, тогда ты быстрее станешь взрослой, как твои мама и папа. - А я совсем не хочу становиться взрослой, взрослые всё время хмурятся, и ещё они вместо вкусных конфет едят суп и макароны, а я эти макароны не люблю. - Ты так говоришь, потому что у тебя пока нет ни щенка, ни друга – тихо и серьёзно сказал Филя и взял Танюшу за руку. – Мне сейчас же нужно рассказать про тебя Наставнику, про то, какая ты хорошая и добрая, и ещё - что ты настоящий друг. А ты пока ложись и поспи, а то завтра на празднике будешь зевать и клевать носом, как твоя бабушка Нюра, когда она тебе варежки вязала. Не подведи меня, я на тебя очень надеюсь. Сказав это, Филя быстро и ловко прошмыгнул в полуоткрытую дверцу шкафа – только его и видели. Таня хотела шмыгнуть за ним, но только больно ударилась о дверцу лбом. Когда она открыла шкаф, там уже никого не было – только висела на трёх старых вешалках одежда и лежало сложенное зелёное одеяло. Танюша очень удивилась, но ещё больше расстроилась – ведь она забыла назвать маленькому босому человечку своё имя! Как он теперь про неё своему Наставнику расскажет? Но расстраивалась Танюша недолго, ей неожиданно подумалось, что если сейчас и правда лечь спать, то утро придёт очень скоро, а вместе с ним придут и Филя, и праздник, и мама с папой. Танюша забралась в кроватку, положила рядом любимого мишку, укрылась одеяльцем, и как-то сразу незаметно заснула. Ей снилось, как сначала из шкафа вылетела удивительная пушистая сова с огромными медовыми глазами, а потом шкаф вдруг превратился в двери праздничного зала, и Танюша в костюме прекрасной принцессы вошла через эти двери в праздник, а там её уже ждали нарядные дети и их улыбчивые родители, и ещё воспитательница Вера Анатольевна, почему-то в костюме Бабы Яги с криво повязанным на голове платком в узелках. И мама с папой тоже были здесь – они смущённо протягивали Танюше крошечного и очень миленького чёрно-белого щеночка, а щеночек высовывал розовый язык и смотрел на Танюшу добрыми доверчивыми глазами. - Где же мой просто Филя? – удивилась во сне Танюша. – Он же мне обещал, он не может не прийти! - Я здесь. Разве я теперь могу без тебя? – прозвенел откуда то сверху знакомый голос - словно маленькие колокольчики, когда по очереди проводишь по ним пальчиками. Танюша подняла голову и сразу увидела Филю – он сидел на люстре и болтал босыми ногами. И улыбался озорно, как умеют только настоящие, самые лучшие друзья. Тут умная Танюша вдруг сообразила, что никто, кроме неё, Филю не видит. - А меня зовут Татьяна! – неожиданно для себя выпалила Танюша в сторону люстры. А Филя в ответ задорно расхохотался, дрыгая ногами, и тут уж Танюша не выдержала, и стала смеяться так, как никогда ещё не смеялась.
А мудрая пушистая сова, неподвижно усевшаяся на полке среди мягких игрушек, и оттого никем не замеченная, вдруг понимающе мигнула огромными медовыми глазами.
Королева не в духе, королева опять не в духе - подобравши юбки, анфиладой залов бежит. За ней летят фрейлины и встревоженные пажи, словно разъевшиеся от безделья мухи.
Мухи перебирают лапками и жужжат: не видали такого с прошлогоднего мятежа, когда что ни день, то всё виселицы и казни. А теперь бы с чего? - то бал, то народный праздник.
Может, румяна с помадой не привезли? Или Его Величества новая фаворитка, как всегда поначалу, раздражает и злит? - ногой не растопчешь - поди, не бумажная маргаритка.
Королева думает – до чего же противно всё - все эти лица, слащавые и пустые, скучная проза, сонеты, стихи Басё, даже театр – и тот уже опостылел.
Принцы, принцессы – дети сведут с ума, если их не пристроить к иезуитам. Опять же погода: то ветрено, то туман, симфония бурь и бессолнечных дней сюита.
Король на охоте – читай, у придворных шлюх (не заразился бы, лекари не всесильны). Боже мой праведный, я не живу, я сплю! Дай мне проснуться во всей красоте и силе.
Вытолкать фрейлин, прогнать из дворца пажей, отравить, наконец, супруга, и стать вдовою - мудрой и справедливой – никаких уже мятежей, Господи, я сейчас не зову тебя, просто вою.
Прости меня, я ведь женщина, я сосуд греха - вот молюсь - и не знаю, чего от тебя хочу я... Нет, истерики в сторону, не к лицу мне теперь вздыхать. Я сама себе лекарь, я молча себя врачую.
Королевство - любимый ребёнок в моих руках, а король – лишь к короне сменная принадлежность. Я нежна и прекрасна, походка моя легка, а рука тяжела.