Окраина, приросшая уже к зиме полями; который там по счёту из мужей - сидит, паяет. И сладковатый канифольный дым плывёт над речью. И стонет кран, уставший от воды. И поздно течь ей.
А ты сидишь и переводишь По, а может, Рильке. Остра, как камень в парке Монрепо, как елей пики. И будущее мелочью трясёт до слёз, до дрожи. Каких-то десять-двадцать зим - и всё. И Рильке тоже.
И пусть стихи - не главное давно, но всё же важно, чтоб слово, неприметное зерно, упало в пашню. Пусть снегопад пейзаж запорошил, и рано сеять. Пусть муж паяет нервы медных жил - слова за всеми.
Подписались на волонтёрство, старушек и кошек через дорогу переводили. Чтобы не думали, что молодёжь ведёт себя чёрство (и чтоб нам исправработы укоротили).
Потом нас отметили и повысили: отправили в бункер на выселках уничтожать секретное химоружие. Разливали его по кружкам и пили, пили, пили...
Потом лежали, от подвига отходили. Блевали стамесками и ножами, ежами и шкурами крокодильими.
Но этого мало, порой нас так накрывало, что Денис колотил в нарисованное окно, Полина лизала дорожное полотно, Глеб жёг хлеб, Антон надевал на бидон…
Нет, это уж слишком, Про такое не пишут в книжках, а только в медкартах. Мы тут не супермены так-то, просто есть такая работа – арсеналы от палева зачищать.
На что только не подпишешься сгоряча. Всей химзащиты - значок патриота. Ни попа тебе, ни врача.
Роботы, кстати, здесь непригодны - сразу ломаются и горят. А молодёжь упирается, как пехота хлебнувшая штрафбаты и лагеря.
В сухом остатке – запас химоружия извели, не замарав отечественной земли, не обратив в могильники лесопосадки.
За это дело нам выдали грамоты: «с честью... по спецзаданию... до конца...» Сказали: гостайна, не вешайте в рамы-то, Не рассылайте через вражий whats app.
А мы и рады: за те перепосты в блогах исправработы нам споловинили. Жаль правда, что химоружия слишком много и столько наивных блогеров за грамоты потравили им.
Жена права: с военными не пей. Особенно - с пехотными волками. Размыта водкой правда портупей, но славы пуще прежнего алкали те два майора, Кузин и Мкртычан - враги рассудка, мирной жизни вывих - напились вдрызг, до строевых бельчат, и от стволов оттаскивали мы их. А кстати, зря - нетрезвая дуэль была бы окончанием банкета.
Но я майоров вытолкал отсель не просто так, а именно за это.
У неё нет времени – и поэтому не болит. Она помнит многое, от Вергилия до молитв. У неё в карманах - пророчества и сонеты, но она понимает: убьют её не за это.
Каждый трамвай печален, ибо рельсам не изменить. Каждый поэт молчальник, но внутри у него звенит. Слово за словом вливая в людей по капле - сгинешь без чести, как отомстивший Гамлет.
И она отзывает меня из тепла трясин, даёт мне знамя отступников и говорит: неси. Выходит на площадь, нежит пальцами рифмы-чётки. Под пули бесцветных, которые служат чёрным.
умирал за неё жаркой кровью снега багрил а она оправляла платьице и смеялась как в безнадежном проигрышном пари где русской рулеткой дуло к виску зияло
огонь и вода и трубящая славу медь девочка варит морковь для вегана-огра кёрк дуглас с улыбкой целует фанатку-смерть и смерть наконец получает его автограф
в светлое время вторгается темнота чёрные кони слонов белоснежных губят чернила вскрывают стихом белизну листа и нежность в квадрате становится жестью в кубе
#гретатунберг плывёт в Нью-Йорк, выступает в ООН перед важными старичками. Старички сверкают очками и нервно ёрзают пятачками.
У #гретатунберг перекошенное лицо - орёт в микрофон: «Доколе, в конце концов, вы будете извлекать из планеты прибыль, утеплять климат, прививки делать от гриппа, экологически чистых вшей и клопов тиранить в Гонконге, в Чикаго, в Саранске и Тегеране? Из-за вас в Гренландии начнёт расти виноград, сократится поголовье малярийного комара, не сойдут на шоссе лавины и грязевые сели - моя бы воля, вы бы все пожизненно сели. Суки вы, твари, из-за вас не учусь по пятницам, из-за вас на колготках стрелка, в уме сумятица. Всё из-за вашей поганой взрослой возни. А тех, кто со мной не согласен - пора казнить».
#гретатунберг становится человеком года. За нею галопом едва поспевает мода: прогулинг занятий, гуглинг гренландий, яхтинг, ходилинг на митинг, каркинг, кудахтинг, нытинг…
Дело движется мал-помалу: #гретатунберг плотину доверия поломала. Теперь родитель или учитель - всегда предатель, злодей, мучитель, укравший будущее у малолеток. Отмолиться непросто: тут мало печенек или конфеток. Жрите сами теперь свои сласти. #гретатунберг хочет реальной власти.
Но тут в Стокгольме, где-то у Шлюссена, тряся недокуренным и надкусанным, к человеку года подходят два афрошведа. Говорят: «Привет, сестрёнка, твоя победа добьёт систему и всё такое дерьмо. Ты их нагнула, а дальше пойдёт само: скоро на Риддархольмене, где закопаны шведские короли, построят теплицы для мака и конопли. В кафедральном соборе поженят осла с козою. Веди нас, сестрёнка, к счастью и мезозою!
Кстати, подкинь нам крон ну хотя бы двести. Нам бы по пиву, а заодно поесть бы. Всё ж таки помни – вы веками нас обижали: учили, лечили, есть соседей мешали. За безделье платили так мало, что мы тощали. Потом извинялись, но мы-то вас не прощали!
Знаешь, сестрёнка, обидно на самом деле. Зря наши прадеды ваших прадедов не доели».
Где поезда потеряли опоры станций, где карты врут, а мобильные сети в дырах, где легче остаться, чем с тишиной расстаться - под кожей пространства проявляются рёбра мира.
Эта глушь - для эндемиков счастье в каком-то роде, инквизиция здесь - полумера, отнюдь не вера. Июльская ведьма язычком по губам проводит, как гадюка, случайно вкусившая землемера.
Закат догорает и в тёплую ночь ложится, ведьмины пальцы тянут тоску из сердца. В траве шныряет смешная местная живность, и случайному гостю уже никуда не деться.
Проспект, по которому мы снова идём, отражает вечерний неон. Нам нечего ждать, но мы всё ещё ждём, ждём чего то за ближайшим углом.
Я напеваю тебе нечто из out of time, хотя нам стоит избегать этих тем. Ведь ты всегда хотела быть похожей на солнце, и светить одинаково всем.
Но сам я – не солнце, я, скорее, луна, я всего лишь отражаю твой свет когда обесточены твои провода, и в парусах твоих ветра нет.
И твой хроно, наверное, идёт, как всегда, на две-три секунды вперёд. Но что нам останется делать, когда поздно уже что-то делать? Я не знаю, во что нам останется верить, когда вера в весну умрёт.
Мимо движутся люди, они смотрят под ноги, они ищут что-то в грязи. Им не нравится слякоть, толчея на дороге, Но им нужно хоть куда-то идти.
И кто-то из них поёт старую песню о потерянных лучших годах. О днях, когда все они были вместе, и делили на всех боль и страх.
Они движутся колоннами и поодиночке, на них падает с неба вода. Они прячут глаза от жестоких небес, они не верили дождю никогда.
И каждый новый их день похож на минувший, а их вера – навязанный бред. Но что ты прикажешь им делать, когда поздно уже что-то делать? О, похоже, сегодня им не во что верить, если веры в весну уже нет.
Они спешат укрыться в ненадёжных домах. Им жаль нас с тобою, как странных детей. Многих из них убьёт эта зима – зима несчастных людей.
Мне снятся сны, мне снова снятся сны: вот мы вдвоём - то в Таллинне, то в Риге. А вот - Стокгольм за месяц до весны. А вот - я жду тебя у Дома Книги. Я открываю дверь, скользит засов, теперь меня встречают только вещи. И кажется, что чёрно-белых псов на Марсовом как будто стало меньше. Мне снятся сны. Я вижу, как вблизи - «Титаник» со стюардами в матросках, в «Назаре» горку, в ней вода скользит, и ты скользишь, вся в каплях, как от воска...
...и Юсси наливает через край. Я вижу всё, как в зеркале морозном - анатолийский позабытый рай где выдохнуть на время удалось нам. И новый вдох. И, когти не вобрав, мы цапаемся снова по-кошачьи. Уже неважно, кто из нас неправ, и можно ли устроить всё иначе. Мне снится лес под Гдовом, и костёр, и кот-разбойник в крепости копорской, и звёздный щит над нами распростёрт, и Лео с Сельмой спят за переноской. Мне снится свёрток с дочкой на руках – совсем малюткой, просто невесомой. Я пробуждаюсь в холод, тьму и страх, и ни одной приметы, мне знакомой.
Сны сочтены, мгновения блестят, их блеск обманчив, зеркало замёрзло. И лишь страницы жизни шелестят: так было с нами, было. Всё серьёзно.
Кто знает, есть ли край? Вода и вглубь, и вдаль. И только твой плавник. И только холод глаз. Бывали корабли, и гарпуны, и сталь. Но есть проклятье волн, и их никто не спас.
Есть мириады рыб, и только ты один. Но нет причины лгать, когда луна молчит. Вода хранит тебя, дитя морских глубин. И толщиною в бездну твой холодный щит.
За много тысяч лет, за миллионы миль, ты видел столько волн, и столько берегов. Но ты ломаешь каждый корабельный киль - кошмар седых легенд, ровесник злых богов.
Горацио, Офелия мертва. Не знаю, как - но я узнаю, верь мне. Над Эльсинором тучи, траур неба. Должно быть, время вышло. Я надеюсь найти отца на стенах этой ночью. Горацио, они его убили! Поверить не могу: и королева, моя родная мать, с убийцей, с ним! Душе отца покоя нет до срока, когда змеиной кровью изойдёт братоубийца. Я уже решился. Теперь не знаю, свидимся ли снова. Здесь смерть, повсюду смерть. За мной пришли. Король меня немедля хочет видеть. Прощай.