Мир безмятежен, чист и нежно-шёлков, и нам с тобой дано пленяться им - речной туман, и человечий дым, и свет в листве от солнечных осколков. Твой шелкопряд не нарушает тишь, для добрых дел не нужен звонкий голос. Проходит жизнь, и остаётся лишь нить прочная и тонкая, как волос. Соткав свой кокон, шёлка созидатель не ждёт наград, часы его спешат. И если там, на Небе, вдруг решат, что дорог шёлк, то пусть тогда читатель рассудит сам, какою нитью сшит покров меж тем, кто свят, и тем, кто светел. Кто со щитом? И кто воздет на щит?
В начале времён и молиться-то было нечем, И жили в то время беспамятно и безбожно. Но вот зазвучали слова человечьей речи - И сложное стало простым, а простое сложным.
Слова сопрягали растянутое пространство Людской ойкумены, таинственной и огромной. Словами казнили, венчали ими на царство. Слова были властью, крепостью, обороной.
Слова приживались в душах, как зёрна в почве – Следы оставляли, идеями прорастали. Спешили с гонцами, неслись с голубиной почтой, И были порою нужней оружейной стали.
Талант, вдохновение – а заслужил ли ты их? Спохватишься – нет ни первого, ни второго. Есть только слова, и точки, и запятые: Великий язык, который тебе дарован.
Генерал, гнётом армий полмира смяв, ничего не выиграть. Ваши планы - липа. Офицеры и кони погибли зря, и из них не выдавить ни "ура", ни хрипа.
Всех наград и почестей жалкий сор и махорки в солдатской горсти не стоит. Ни имён, ни отчеств, ни горящих мостов, даже просто ненависти не знает стоик.
Вы же были герой, вы не спали ночей, вы же рвали циркулем карты генштаба! Но пехотный строй как в нутро печей в тщетный бой задвинули - и вас туда бы.
Пусть теперь в волнах последнего моря артиллерия студит колёса гаубиц - эта чаша полна слезами и горем. Клаузевиц умер, и в прошлое канули все победные марши, и все трофеи.
Здесь лишь вдовы, могилы, и сгоревший металл.
И не станут старше, не станут мудрее ваши мёртвые мальчики, генерал.
Из городов, где правит суета, осенние уносят электрички бродячих эльфов, к холоду привычных, сверяющих сезоны по цветам. И где-то там, в медвежьих уголках, где водятся ещё на воле феи, и каждый сон их сказками навеян, и вольный шум лесов не умолкал - там будет всё, как было до людей, до их дорог, домов и интернета.
И маленький народец верит в это, не доверяясь нашей суете.
Очерёдность букв выбиваю мерно меньшим злом из двух на пределе веры разгоняю разум до боли слева - лучше всё и разом, решайся, Ева. Этот фрукт из списка господних санкций, и пиши им письма хоть в сто инстанций - реконкиста душ, и плевать на тело. Никому не муж - всё, как ты хотела. Завтра поезд втянет меня во тьму, и - проводнице Яне конфет возьму ли, проведу ли ночь над унылой книгой - всё равно невмочь. Как ферзя не двигай - королём не станет. И только пешки понимают сами - не время мешкать.
Эта правда скрыта в исходном коде: поезда и пешки назад не ходят.
Из-за острова на стрежень выплывает дед Мазай - пуще острого он режет правду-матку сотне зай: - Длинноухие вы черти, расплодились, вашу мать! Мне от паводка и смерти вас положено спасать. А расценки ныне вона – три алтына за полста, нет ни правды, ни закона, мочи нету, как устал. В эмчеэсе нашем местном плут командует ворьём: по бумагам все на месте, а по факту – днём с огнём. На казённой утлой лодке разве только что Муму, да и то с чекушкой водки, это если по уму.
Зайки слушают, кивают – да, мошна твоя пуста, но и нас пойми: не выжить нам в затопленных кустах. Прям потоп, беда какая, хорошо, что ты нас спас – Бог зачтёт в оплату рая и за подвиг и за нас. Бог тебе грехи отпустит, если где-то согрешил. Уважуха, дед, не шутка, если это от души.
Эхма, лодочка честная, упаси-убереги эмчеэсника и заек от бушующей реки.
Как по нашему просёлку едет старая «Газель», хочешь, слушай втихомолку, ну а нет - ступай отсель. Тут и трактор чтут за чудо, не греши и не нуди, это присказка покуда, сказка будет впереди
Нам в Зажопинском районе лоск столичный ни к чему: за сивухой путь к Матрёне, нужен спирт - ищи Кузьму. Жизнь простая, как на блюде малосольны огурцы. Есть проверенные люди, есть и нелюди – гайцы. Ни тебе свобод палитра, никаких тебе проказ ни тебе, влудив поллитра, в сельсовет вогнать КАМАЗ. Вроде их немного – трое, а пропала благодать. Не бухают, ходят строем, встретят - могут честь отдать. Точно ангелы из рая - ни пощады, ни стыда. Я-то что - и хата с краю, и за хатой лебеда. Но и ангелам бывает от народа укорот, и не то, что доля злая, а не любит их народ. Год назад прибился к люду чуть живой незнамо кто. Охмурил доярку Люду, подарил полупальто. Всё молчал и пил, как лошадь, никого не обижал. Подметал с похмелья площадь, детям ёлку наряжал. А на Пасху вышло лихо: белый новенький «Хёндай» по шоссе тащился тихо, а по встречке – «Мазда». Ай ай ай ай, какая каша, где колёса, где мотор!!! Трэш такой деревня наша не видала до сих пор. И гайцы с рулеткой долгой, и районное ти–ви. Те и эти - люди долга, все в грязище, все в крови. Обсудили, помянули, только пришлый мужичок взял стакан, сказал «а хули…», захрипел, и мёртвым лёг. Ну, беда одна не ходит. Хоронили всем селом по-людски и чинно, вроде. Только страшное потом началось у нас в округе: как из книг Полынь-звезда призрак видели во вьюге – с виду красная «Мазда», а корма-то от «Хёндая», и покойник за рулём! Стали звать его Маздаем, и шушукаться об ём. А гайцы-то взбеленились, здесь задета ихня честь - и не брились, и не мылись, было три, а стало шесть. День и ночь сидят в засаде, только где им до него - просигналит смеха ради, обернутся – никого. Лишь чудной зелёный дятел мерно долбит старый клён. И, заплата на заплате, нищий скалится район. Одолели их печали - перестали взятки брать, и ругались, и кричали - не словить, и не споймать. Уж и чистое надели, уж и пост вовсю блюли - нет успеха в важном деле, ай люли мои, люли. То по встречке их объедет, то паркуется во ржи - ухмыляются соседи, им-то смех, а ты служи. Было, даже телекамер понаставили в лесах - вот он, вот! - а на экране… хвост задравши, срёт лиса.
Dead Mazdai теперь легенда, краеведческий фольклор. Понимаю, трудно энто понимать тебе, майор. Не тужи, налей до края, завтра снова трудодень. Жизнь тобой и мной играет, а помрём – и вспомнить лень. Наливай, бери закуску. Принеси ещё, жена. Думал, души рвёт, где узко. А по факту – ни хрена. Ты в грехах, как я, покайся, ты не прячь от Бога глаз.
Уже сентябрь, и новое число сменяет то (нечетное), что было вчера еще таким же точно новым. В твоем театре вечером премьера.
Актеры те же, правда, в новом гриме. Все в теплых по-осеннему костюмах. Все те же лица, те же позы, жесты - я видел это много, много раз.
Но вот на сцене новая актриса играющая Веру - не как веру, но как идею. Вера средь безверья подобна свечке под дождем осенним, готовой навсегда уже погаснуть.